- Я возвращаюсь в Австралию, - сказала она, отвергая и меня, и их.
Между нами как бы разверзлась пропасть, бездонная, но невероятно узкая,
такая узкая, что ее можно пересечь, сделав шажок по траве газона. Я
безотрывно смотрел в ее лицо: ошеломление, упрямство, скованность. Запахло
костром. Ярдах в ста прогуливался слепой - непринужденно, как зрячий. Лишь
белая тросточка свидетельствовала, что он не видит.
Я направился к аллее, ведущей к южному выходу, к дому. Два шага,
четыре, шесть. Десять.
- Нико!
читать дальше Это прозвучало неожиданно властно, резко; без тени раскаяния. Я вмиг
остановился, почти обернулся, но через силу пошел дальше. Слыша ее шаги, я
не поворачивался, пока она не догнала меня. Стала футах в пяти-шести,
немного запыхавшись. Она не блефовала, она действительно возвращалась в
Австралию - по крайней мере, в некую Австралию мысли и чувства, чтобы
коротать там век без меня. Но уйти просто так она не могла мне позволить.
Боль, ярость во взгляде. Я был ей невыносим, как никогда раньше. Шагнул к
ней, шагнул еще, в сердцах погрозил пальцем.
- Ты так ничего и не поняла. Все пляшешь под их дудку. Мы смотрели друг
на друга, истекая злобой.
- Я пришла, потому что надеялась, что ты переменился. Не знаю, что на
меня нашло. Я действовал не обдуманно и не по наитию, не хладнокровно и не в
запале; сделав же, понял, что это было необходимо; я не нарушил заповедь.
Выбросил руку вперед и изо всех сил хлестнул ее по левой щеке. Удар застиг
ее врасплох, чуть не вывел из равновесия, она испуганно заморгала; затем
медленно прижала к щеке ладонь. В бешеном ужасе мы долго глядели друг на
друга; мир распался, мы очутились в открытом космосе. Пропасть хоть и узка,
но бездонна. На дорожке за спиной Алисон остановились гуляющие. С лавочки
вскочил какой-то мужчина. Индиец, оцепенев, уставился на нас. Она не
отрывала руки от лица, глаза наполнились слезами - слезами боли, конечно,
но, похоже, отчасти и растерянности.
Пока мы стояли, трепеща и взыскуя, между прошлым и будущим; пока, чтобы
перерасти в слияние, разрыву не хватало пустяка, слабого жеста, попытки
довериться, понять - мне открывалась истина.
За нами никто не наблюдал. Никто не стоял у окон. Театр был пуст. Это
был не театр. Они внушили ей, что это театр, и она поверила им, а я ей. Не
затем ли внушили, чтобы довести меня до этой черты, преподать последний
урок, подвергнуть финальному испытанию?.. Я, как в "Астрее", должен был
обратить в каменных истуканов львов, единорогов, волхвов и иных сказочных
чудищ. Я вперился в далекие окна, в фасад, в белые торжественные силуэты на
фронтоне. Что ж, логично. Прекрасный апофеоз для игры в бога. Они скрылись,
оставив нас вдвоем. Я был убежден в этом... но, после всего происшедшего,
мог ли не колебаться? Неужели они столь холодны, бесчеловечны... столь
нелюбопытны? Поставить на кон так много и выйти из игры?
Я посмотрел на дорожку. Случайные свидетели тоже потихоньку
рассасывались, потеряв интерес к этой вспышке повседневной мужской
жестокости, поначалу столь занимательной. Алисон не двигалась, не отнимала
ладонь от щеки, только голову опустила. Судорожно вздохнула, борясь с
подступающим рыданием; затем сказала ломким, еле слышным, упавшим голосом,
словно сама себе удивляясь:
- Ненавижу тебя. Ненавижу.
Я молчал, не пытаясь дотронуться до нее. Вот она подняла голову; в
лице, как в словах и голосе, ничего, кроме ненависти, страдания, женской
обиды, накопившейся от сотворения мира. Но в глубине серых глаз я схватил и
нечто иное, чего не замечал прежде, - или замечал, но боялся осознать? -
отблеск естества, что не могли заслонить ни ненависть, ни обида, ни слезы.
Несмелое движение, разбитый кристалл, ждущий воссоединения. Она вновь
произнесла, точно уничтожая то, что я увидел:
- Не-на-ви-жу.
- Почему же не отпускаешь меня?
Помотала склоненной до предела головой, словно вопрос был некорректен.
- Знаешь ведь, почему.
- Нет.
- Я понял это, как только увидел тебя. - Я подошел ближе. Она поднесла
и другую руку к лицу, как бы предчувствуя повторный удар. - Теперь я
понимаю, что означает это слово, Алисон, это твое слово. - Она ждала, закрыв
лицо ладонями, будто внимая вестнику горя. - Нельзя ненавидеть того, кто
стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя.
Склоненная голова, лицо в ладонях.
Молчит, не скажет ни слова, не протянет руки, не покинет застывшее
настоящее время. Все замерло в ожидании. Замерли дерева, небо осени, люди
без лиц. В ивах у озера поет весеннюю песню дурашка дрозд. Голубиная стая
над кровлями; кусочек свободы, случайности, воплощенная анаграмма. Откуда-то
тянет гарью палой листвы. (c)